Последняя Золушка  - Наталья Костина

— Но мы можем пойти погулять, только недалеко — вдруг мне позвонят? — и набрать листьев… если хотите. Они почти как цветы…

— Листьев?

Я озадачен, но она настаивает:

— Да, осенних листьев!

— И никуда нельзя уйти? То есть нам придется собирать листья на виду у всех… у этих?

— А что вас смущает? — спрашивает она таким же голосом, каким говорила та, другая, которая как раз НЕ ХОТЕЛА ни цветов, ни листьев… И я понимаю, что если сейчас не стану ничего делать, то… буду ходить по вечерам, после ужинов, с той, которую язык не поворачивался называть Лючией… И буду, отвернув лицо, подставлять руку, чтобы Кира измерила мне давление и скрупулезно, тоже не поднимая глаз, занесла данные сначала на бумагу, а потом в компьютер. Или наоборот. А потом… нет, не будет никакого потом, если я сейчас не нагнусь и не подниму с дорожки лист, весь лимонно-желтый, а затем еще один, охристо-золотой. И коричневый дубовый — такой плотный и кожисто-глянцевый, будто он не вырос на дереве, а был сделан по какой-то специальной технологии.

— Да! — говорит она и принимает от меня их по одному, еще и еще. — Вот так! Лучшее, что можно делать осенью, — это собирать листья и разговаривать. Вы будете говорить, а я — молчать. Потому что мы это хорошо умеем. Вы — говорить, а я — слушать.

— Надо верить в Бога! — говорит Алла торжественно.

Нас вывели на прогулку. Снег уже почти весь стаял, и мы бродим по площадке и маемся: делать на улице нечего, но раз в день нам положен свежий воздух. Алла говорит быстро и с придыханием, а я почти не слушаю, потому что слышу это все уже не в первый раз. Дети, как и старики, очень внушаемы, да и вообще как-то ближе к идее Бога, как мне кажется… теперь кажется. Когда я действительно часто и подолгу об этом размышляю. Однако в детстве, когда я только-только потеряла мать, впервые подверглась насилию и стала парией, я была очень обижена на того, кого Алла сейчас превозносила:

— …и он будет о нас заботиться, и сделает для нас все-все-все, надо только молиться! И верить! — горячо бормочет она. — Одна девочка молилась и верила, и за ней приехали ее родители! Которые ее потеряли!

— Как потеряли? — спрашиваю я, глядя сквозь прутья решетки на улицу. Там тоже ничего интересного: слякоть ранней весны и вдоль дороги глыбами ноздреватый, черный, умирающий снег.

— Они на вокзал приехали и потеряли! А ее цыгане забрали, а у цыган — милиция! И привезли сюда…

— Прямо сюда? — неожиданно проявляю интерес я.

— Да! — утверждает моя подружка. — Только это давно было… еще до тебя. И эта девочка очень молилась, и к ее маме во сне пришел ангел и сказал, где она! И они сразу утром сели на поезд и приехали сюда, а она вдруг видит из окна — мама и папа идут! А с ними — тот самый ангел… только его никто-никто не увидел, кроме той девочки! Потому что она верила!

Неожиданно мне тоже очень хочется уверовать в Бога и его ангелов и в то, что к девочке, которая, может быть, долго и тоскливо смотрела из того самого окна, что и я, действительно приехали мама и папа! Но я знаю, что папы у меня нет, а мама умерла… я сама это видела. И я до сих пор помню все — и жуткую, вязкую холодность маминой руки утром, когда я, проснувшись, за нее ухватилась, и ее не полностью закрытые веки… будто она просто притворялась, чтобы напугать меня, а сама исподтишка поглядывала, как я пытаюсь ее растормошить.

«Мама! — кричала я. — Мама! Мама, не надо! Не делай этого! Мне страшно… не надо!!!»

Мне становится так больно, что я зажимаю рот рукой… я чувствую, что сейчас тоже закричу, как тогда, и сдерживаюсь изо всех сил, но Алла истолковывает это по-своему:

— Да! — торжественно говорит она. — Ангел шел, и его никто не видел, кроме этой девочки, а потом только все увидели, что следы-то в ботинках от ворот — ну, мамы и папы, а рядом — босые! Это ангел шел! И все сразу поверили…

— Моя мама умерла… — зачем-то говорю я. Слова падают в никуда, будто пустые, скомканные бумажки, никому не нужные, ничего не содержащие…

— Если бы ты верила в Бога, — почти кричит Алла, — она бы не умерла! Да! Потому что у хороших девочек мамы не умирают!

Я в растерянности молчу, а потом спрашиваю:

— А твоя? Твоя мама ведь тоже умерла?

Алла захлебывается на полуслове, а потом вдруг сильно толкает меня в грудь.

— Ты дура! — визжит она. — Дура! Она не умерла — ее на небо взяли! Ангелы! А твоя умерла, умерла, как шлюха подзаборная! Проститутка! Вот кто она была! Я знаю!

Она еще раз сильно толкает меня, и я скольжу, не удерживаюсь на ногах и падаю. Падаю прямо в раскисший, полный воды снег, падаю с каким-то странным стуком, точно это не я, а просто кукла — негнущаяся, неживая… как мама! Ее рука точно так же не гнулась, когда я ее взяла!

Я ударяюсь всем телом о землю, покрытую мартовской снежной кашей пополам с грязью, хочу что-то выкрикнуть, но слова не идут из меня, а воздух почему-то не входит внутрь. Я, должно быть, выгляжу так ужасно, что Алла пятится, а потом начинает бежать — прямо в руки воспитательнице, которая тоже бежит, но не от меня, а ко мне. А я… я лежу на земле, но в то же время вижу все словно сверху, как будто забралась на крышу: себя в луже, маленькую, черную, с раскинутыми руками и ногами; Аллу, которая сейчас врежется воспитательнице в живот; всех остальных, которым происходящее не слишком интересно: «Подумаешь, Алка подралась с Косой!» Я вижу черных ворон на черном дереве и… маленького, прозрачного ангела на одной ветке с ними. Вороны его не видят, а я вижу. Он сидит, обхватив себя руками, потому что ему очень холодно. И еще: он действительно босой! Маленькие ступни с торчащими замерзшими пальчиками мерно покачиваются, будто он пытается соскользнуть с ветки, чтобы взлететь. Ангел был совсем не такой, какими их рисуют в книжках. Никаких нимбов и рубашек с кружевами… только плотно прижатые к телу иззябшие крылья, а тело все покрыто перьями, как у птицы… Наши глаза встретились — мои и ангела, — потому что я висела в воздухе прямо напротив. А внизу…

Внизу меня выхватили из лужи, поставили на ноги, тормошили, стряхивали воду, шлепали по щекам…

— Вечно с ней одни неприятности!

— Белая ворона! Белая ворона! — орали и визжали со всех сторон.

Я рывком втянула в легкие воздух — он вошел с каким-то странным свистом. Я уже не висела в воздухе. Мои два тела — то, странное, парящее, и это, тряпичное и вялое после падения, — соединились в одно. Воспитательница еще держала меня за плечи, но голова ее была повернута в сторону, куда смотрели все: на то самое дерево, где я увидела ангела.

Вороны были на месте. Ангел тоже был там… или… или нет?…

— Белая ворона! Белая ворона!..

Это был не ангел… просто одна из ворон оказалась очень странной… действительно белой! Она сидела на том самом месте, где только что покачивались босые ступни маленького ангела, сидела чуть поодаль от своих черных сотоварищей и грустно смотрела… прямо на меня! Она была не совсем белой, а чуть грязноватой, такой, как мартовский снег… и очень грустной. Потому что — я могла бы в этом поклясться даже сегодня — у нее были ЕГО глаза! Глаза моего ангела!